Яндекс.Метрика

Алексей Юрьевич Розанов (род. 1936) — советский и российский учёный, профессор кафедры палеонтологии МГУ. 

Академик РАН (2008). Директор Палеонтологического института им. А.А. Борисяка РАН (1992—2011), академик-секретарь Отделения биологических наук РАН (2008—2017), президент Русского палеонтологического общества с 2013.

Ниже размещен фрагмент беседы академика Алексея Розанова с Наталией Лесковой, опубликованной в журнале "Наука и жизнь", 2018. №6. Полностью материал можно прочесть в соответствующем выпуске журнала.

— Получается, что жизнь на нашей планете возникла значительно раньше, чем считалось?
— Да. Значительно. Был интервал между 4 и 4,5 млрд, то есть примерно в 450 млн лет, когда всё, по-видимому, и началось. Что происходило в это время, неизвестно. Но в метеорите мы обнаруживаем окаменевшие эукариоты. Это означает, что где-то разрушилось космическое тело планетного типа, где была вода, кислородная атмосфера, а поскольку внутри этих бактерий находят магнетиты, там было ещё и магнитное поле. И всё это за пределами Земли. При этом возраст их не меньше, а, может быть, больше. Следовательно, никакая жизнь не могла начаться на Земле. Она началась где-то в другом месте.
— Но ведь по этой логике она и там не могла начаться. Туда она тоже была откуда-то занесена.
— Там — мы не знаем. Сейчас есть комплекс интересных работ, которые проходят в содружестве с Объединённым институтом ядерных исследований в Дубне и с итальянскими учёными. Это работы с облучением на реакторе формамида — одного из простейших органических соединений, которого очень много в космосе. Мы закачиваем метеоритную пыль в формамид, подвергаем эту смесь облучению, аналогичному космическому, и видим, как вещество преобразуется в кучу простейших и более сложных органических соединений. Этот комплекс соединений достаточен для того, чтобы потом из них «слепить» жизнь.
— Как вы думаете: жизнь на Земле — это нечто уникальное или она будет аналогичной везде?
— В каких-то пределах, я думаю, это будут совершенно аналогичные вещи. Я не верю в возможность формирования жизни на основе кремния или серы. Не понимаю, как это можно «сделать». Но в каждом конкретном случае, где всё это будет приживаться, развитие может происходить по-своему. Хотя мой юношеский опыт, когда я занимался археоциатами, показывает, что у естественного отбора творческой роли не было.
— Выходит, эволюция — процесс не творческий?
— Как раз очень творческий! Если в вас что-то заложено и обстановка позволяет этому развиться, то, произойдёт развитие или нет, во многом зависит от вас. Среда не формирует в вас то или иное качество — она разрешает или нет ему проявиться. Остальное — уже вы, ваше решение и ваша воля. Но, как ни прыгай, гениального учёного воспитать нельзя. Или гениальность есть, или её нет.
— Хотя ведь ясно, что 99 процентов успеха — это не талант, а тяжёлый, изнурительный труд. Как заворачивание образцов до часа ночи.
— Конечно, без труда ничего не бывает. Но труд — это тоже та среда, которая позволяет чему-то проявиться. Есть ведь множество трудолюбивых людей, у которых не получается ничего творческого. При этом они могут быть прекрасными работниками. Знаете, я много поездил, бывал в разных частях света. И в глухомани — как в нашей, российской, так и в американской и в австралийской. И вот что удивительно: практически все люди, с которыми меня сводила судьба, сообщали мне что-то такое, чего я раньше не знал. Умение подмечать детали — это ведь тоже часть активного эволюционного процесса в сознании.
— Алексей Юрьевич, но ведь метеориты не могут доставить живое вещество. Что же тогда?
— Скорее всего, ледяные кометы. В метеорите всё давно умерло и окаменело. Поверхность метеорита — это такая природная керамика, корочка закаливания, которая предохраняет всё остальное от разогревания. А внутри всё холодно. Поэтому на метеорите доставить фауну возможно только в мёртвом виде.
— Но ведь кометного вещества у людей в руках никогда не было и нет. Как же можно проверить ваше предположение?
— Дело в том, что метеоритов выпадает значительно больше, чем комет. Это тонны разнородного, раздробленного материала. А вот комета — это относительно редкое явление. И кстати, по этой причине недостаточно изученное. Тут есть вопросы и у физиков, и у астрономов, и у палеонтологов.
— Нет ли у вас ощущения, что нас будто дразнят? Так хочется подержать вещество кометы в руках, разобраться наконец, что же это такое… И не дают!
— Скажу такую штуку. Я теоретик, фундаменталист, но, когда я понимаю, что мне что-то совсем недоступно, я не огорчаюсь и не ломаю руки. Нет — значит, нет. Подождём удобного момента. Того самого случая, о котором мы говорили. Ну, сто лет подождём, двести. Я не против!
— Значит, вы не расстраиваетесь по этому поводу?
— Я не расстраиваюсь вот по какой причине. Я абсолютно уверен, что наше познание абсолютно безгранично. Мы никогда ничего не сможем узнать до конца. Всем нашим потомкам всегда хватит работы. И когда кто-то из моих учеников говорит: «Я до конца не могу понять то-то и то-то», я всегда отвечаю: «А до конца никто никогда ничего и не поймёт». Научная истина — это как вечно удаляющийся горизонт.
— А по молодости было ощущение, что ещё чуть-чуть — и всё поймёте?
— У меня очень давно возникло ощущение, что всегда нужно вовремя останавливаться. Сделал что-то — остановись, осмысли и дай осмыслить это другим. Потому что в конечном счёте твои открытия нужны для того, чтобы дать возможность думать другим. Никак не для того, чтобы получать награды, дипломы и премии.
— Почти 20 лет вы были директором Палеонтологического института. А сейчас вы чем занимаетесь?
— Я главный научный сотрудник. А чем занимаюсь? Да всё тем же. Вот видите, на столе лежат камни. Это не просто камни. Сверху из них торчат какие-то организмы, скорее всего возрастом 2 млрд лет. У них уровень организации кораллоподобных, и это говорит о том, что тогда условия на Земле были не сильно отличными от тех, что существуют сегодня. Правда, и в это многие мои коллеги не верят. Но мы не унываем, ищем там что-то новое — и ведь находим!
— Алексей Юрьевич, недавно в Российской академии наук был сформирован Совет старейшин, вы его возглавили…
— Совет был сформирован по поручению президента РАН Александра Михайловича Сергеева. Все члены Совета — очень достойные люди и высочайшего авторитета учёные. Список формировался по следующим принципам. Во-первых, это должен быть человек, не обременённый никакой официальной должностью, с которой можно слететь, а значит, ему нечего бояться. Членом Совета также не может быть член президиума. Второе — это люди, весомые в науке, так что пренебречь их мнением просто немыслимо. Третье — их взаимоотношения. В Совете старейшин должны быть люди, которые могут друг с другом нормально общаться. Пусть они имеют разные точки зрения, даже ругаются, но не настолько, чтобы не найти точку соприкосновения. Это тоже очень важно. Два месяца я занимался подбором кандидатов. Были деликатные моменты. Многие сначала решили, что это почётно.
— А разве не так?
— Предстоит в первую очередь большая, тяжёлая и не такая уж безопасная работа. Давать советы не так-то просто, если понимаешь, что это должны быть хорошо аргументированные советы, которые желательно не только принять к сведению, но и использовать в дальнейшем. К нам вынуждены будут прислушиваться. Мы все — представители разных специальностей, поэтому никаких научных споров вести не будем.
— Как часто будете собираться?
— Дважды уже собирались. Первый раз — с Сергеевым. Он ведь не случайно решил организовать такой Совет. Дело в том, что подчинённый не всегда скажет начальнику, что он думает на самом деле. А Совет старейшин может сказать что угодно.
— Вы давно знакомы с Александром Михайловичем Сергеевым?
— Я с ним познакомился незадолго до выборов в РАН. Наше отделение биологических наук выдвинуло его наряду с физиками. Он мне понравился, хотя изначально я отнёсся к нему настороженно, зная, что он работает в Институте прикладной физики. Я вообще считаю, что прикладные исследования в науке — штука опасная. Они, конечно, нужны. Иногда необходимы. Но главная задача Академии — это всё-таки фундаментальная наука. Поэтому я побаивался. Но потом, когда с ним познакомился, понял, что всё в порядке. Он прекрасно понимает, что фундаментальная наука — самое главное. Всё прикладное, что в результате возникает, — это всегда следствие фундаментальных исследований. Без них никакой серьёзной прикладной науки быть не может. Отсутствие фундаментальной науки — это всё равно, что перекрашивать машину из чёрной в голубую и говорить, что это прогресс. Потом мы его пригласили на отделение, а там было много тех, кто поддерживал другого кандидата. Но послушали его и заколебались. Мы проголосовали — и он победил. Многие такого результата, конечно, не ожидали. Да я и сам не ожидал. Но сейчас по его поступкам я вижу, что мы не ошиблись.
— Как вы оцениваете будущее российской науки?
— В нашей стране говорить о перспективах довольно трудно. Хотя вопрос ведь очень простой: до тех пор, пока власть не поймёт значимость фундаментальной науки, ничего хорошего не будет. Но проблески в этом отношении есть. Значение такой науки становится очевидным и во власти. Создание ФАНО было инструментом подавления Академии. Однако признать ошибочность этого шага было сложно. А поскольку у нас всем правят так называемые экономисты, хотя это никакие не экономисты, а бухгалтеры и менеджеры, — тем более. Но я думаю, ситуация будет постепенно улучшаться. Я испытываю, если хотите, осторожный оптимизм.